Милан Кундера. Торжество незначительности

Чешского писателя Милана Кундеру, вторую половину жизни проживающего в Париже, заслуженно называют классиком мировой литературы XX века, а теперь уже и классиком нового века.

Мне довелось впервые читать Милана Кундеру еще в ту пору, когда переводов его произведений на русский язык не было. Первой прочитанной книгой был цикл новелл «Смешные любови» (Směšné lásky, 1969), которую я читал по-английски, как Laughable Loves. Четвертый роман Кундеры «Книга смеха и забвения» (1978) представлял собой цикл из нескольких историй и эссе. За эту книгу в 1979 году чехословацкое правительство лишило писателя гражданства.

Одна из лучших книг Милана Кундеры «Невыносимая лёгкость бытия» — роман, написанный в 1982 году. Действие происходит в 1968 году в Праге. Согласно Кундере, бытие полно невыносимой лёгкости, потому что каждый из нас живёт всего один раз: «Einmal ist Keinmal» (нем. «единожды — все равно что никогда», «то, что произошло однажды, могло совсем не происходить», «один раз не считается»).

С 1981 года Кундера — французский гражданин. Мой любимый роман Милана Кундеры «Бессмертие» (Nesmrtelnost, 1990) оказался последним, написанным им на чешском языке. С начала 1990-х годов Кундера пишет по-французски: три романа — «Неспешность» (1993), «Подлинность» (1998), «Неведение» (2000) — более миниатюрные и камерные, чем его чешские романы.

Новый его роман «Торжество незначительности» написан в 2013 году, но лишь недавно дошел до читателя в России. Роман совсем короткий — полторы сотни страниц. Скорее это даже повесть, чем полноценный роман. Невольно возникает мысль, что этой тоненькой книжкой 85-летний писатель подводит итог своего творчества. При всей своей простоте этот мини-роман шокирует откровенно глубокими мыслями, и конечно, в некоторых местах он смешной.

Книга итоговая и потому довольно грустная. Местами автор даже предстает мрачноватым мизантропом, которого раздражает бестолковое людское море, бессмысленная суета и сутолока. Даже очередь на выставку Шагала в парижском музее в Люксембургском саду оказывается отталкивающим и непреодолимым препятствием. (Невольно вспомнилась прошлогодняя выставка Валентина Серова в Третьяковке в парке Музеон: я направлялся на открытие книжной ярмарки Non/fiction в ЦДХ и случайно попал на эту выставку, когда там еще не возникла громадная очередь, стоявшая на морозе и вызывавшая удивление СМИ.) Прорисовываются мысли, намекающие на самоубийство, на эвтаназию, на ликвидацию ничтожного человечества. Впрочем, многие мысли звучат, словно во сне: их можно понимать как неясные грезы. Мать, уехавшая в Америку, нашептывает брошенному ею сыну-парижанину во сне:

«Мне нравится то, что ты мне рассказывал, мне нравится, что ты придумываешь, и мне нечего добавить. Разве что про пупок. Для тебя образ женщины без пупка — это ангел. А для меня Ева — первая женщина. Она родилась не из чрева, а из каприза, каприза создателя. Именно из ее вульвы, вульвы первой женщины без пупка, и протянулась первая нитка пуповины. Если верить Библии, оттуда протянулись и другие пуповины, и к концу каждой был привязан маленький человечек: мужчина или женщина. Тела мужчин не продолжались ничем, они были бесполезны, а вот из женского полового органа выходила другая веревочка, и на конце ее была еще одна женщина или еще один мужчина, и все это, повторившись миллионы миллионов раз, превращалось в огромное дерево, созданное сплетением бесконечного количества тел, дерево, ветки которого касались неба. А корни этого гигантского дерева укрепились, только представь себе, в вульве единственной маленькой женщины, самой первой женщины, этой несчастной Евы без пупка.

Я, когда забеременела, представляла себя частью этого дерева, мне виделось, что я подвешена на одну из таких веревочек-пуповин, а ты, еще не родившийся, парил в пустоте, привязанный к пуповине, протянувшейся из моего тела, и с этого самого момента я мечтала, чтобы какой-нибудь убийца внизу перерезал горло женщине без пупка, я представляла себе, как ее тело агонизирует, умирает, разлагается, и это растущее из нее дерево, внезапно лишившись корней, основания, падает на землю, и бесконечное множество его ветвей обрушивается, словно гигантский ливень, пойми меня правильно, не то чтобы я мечтала о завершении истории человечества, об уничтожении всякого будущего, нет-нет, я хотела исчезновения всех людей с их прошлым и будущим, с их началом и концом, со всем сроком их существования, с их памятью, с Нероном и Наполеоном, Буддой и Иисусом, я хотела исчезновения дерева, с его корнями в крошечном животе без пупка первой глупой женщины, не ведающей, что она делает и какой ужас сулит нам всем это ее убогое совокупление, которое наверняка не доставило ей ни малейшей радости...»

Неоднократно упоминаемый в романе пупок и бесконечная череда «веревочек», связывающих человечество, вызывает уныние из-за незначительности и банальности. Мне это напомнило идею английского этолога и эволюционного биолога Ричарда Докинза, развившего геноцентрический взгляд на эволюцию, описанный в книгах «Эгоистичный ген» и «Расширенный фенотип». Он продвигает идею, что ген является ключевой единицей отбора в эволюции, а фенотип, при всем его разнообразии и великолепии, — всего лишь цветочки, незначительное украшение ДНК.

Четыре немолодых приятеля-парижанина, Ален, Рамон, Шарль и Калибан, в разных местах думают о схожих, но одновременно различных и зачастую совершенно несущественных вещах. Их пути то и дело пересекаются в городе, и они о чем-то говорят, рассуждают и снова говорят. Но речи их печальны и незначительны. Мы наблюдаем торжество незначительности, провозглашенное в названии книги. Постаревшие друзья, Париж, их маленькие трагедии и личные драмы, бессмысленный советский мир. Меняются места, время, декорации, люди, но вечные вопросы остаются теми же. Все это сливается в безрадостную мозаику, смысл которой в том, что мир героев экзистенциален, но незначителен. Словно марионетки в кукольном театре, в параллельно сочиняемой Рамоном пьесе, они размышляют о смысле жизни, о счастье, о свободе выбора. Но ответа определенно не находят. Тщательно оберегаемая бутылка арманьяка урожая года рождения Калибана так же неизбежно разбивается, как в пьесе Чехова выстреливает ружье, висящее на стене. Рамон замечает:

— Ты не читал Гегеля? Разумеется, нет. Ты даже не знаешь, кто это. Но наш учитель когда-то заставил меня его изучать. Размышляя о комическом, Гегель говорит, что настоящий юмор невозможен без хорошего настроения, послушай, вот буквально его слова: «неизменно прекрасное настроение»; «unendliche Wohlgemutheit». Не насмешка, не сатира, не сарказм. Лишь с высот прекрасного настроения ты можешь любоваться нескончаемой человеческой глупостью и смеяться над нею.

Вставные анекдоты о Сталине и его политбюро появились видимо из пьесы для кукольного спектакля. Они могли бы вызвать недоумение, если не помнить отношение Кундеры к советскому тоталитаризму и оккупации Чехословакии в 1968 году. Сталин представлен фонтанирующим шутником с довольно странными шутками. Рассказанный им анекдот о 24 куропатках подчеркивает все ту же незначительность, как и сталинские интриги в духе пьес Шекспира с подслушиванием членов политбюро в туалете с фаянсовыми писсуарами в форме ракушек, с яркими цветочными орнаментами. После истории с куропатками, которую Сталин рассказывал члена политбюро, Хрущев орал в туалете и исторгал презрение, знаменуя наступление новых времен: закат эпохи сталинских шуток.

А бестолковый, но верный и терпеливый «всесоюзный староста» Калинин (как его когда-то назвал Троцкий), страдающий простатитом и недержанием мочи, хоть и в мокрых штанах, но удостаивается величественной награды: переименования Кенигсберга в Калининград, хотя Сталин пытается заставить философствовать своих невежественных партийных товарищей:

В компании тех же товарищей, сидя за тем же большим столом, Сталин оборачивается к Калинину:

— Поверь, дорогой, я тоже не сомневаюсь, что город великого Иммануила Канта навсегда останется Калининградом. А раз уж ты покровитель этого города, можешь нам сказать, какова самая важная идея у Канта?

Калинин понятия об этом не имеет. И тогда, как водится, Сталин, которому надоело их невежество, отвечает сам:

— Самая важная идея Канта — это «вещь в себе», по-немецки «Dich an sich». Кант считал, что вне наших представлений находится объективная вещь, «Dich», которую мы не в состоянии познать, однако она реальна. Но это ложная идея. Вне наших представлений нет никакой «вещи в себе», никакого «Dich an sich» (Правильно: «Ding an sich» — «вещь сама по себе», теперь переводят так. — Александр Петроченков).

Присутствующие растерянно слушают его, а Сталин продолжает:

— Шопенгауэр оказался ближе к истине. Какова, товарищи, величайшая идея Шопенгауэра?

Товарищи избегают насмешливого взгляда экзаменатора, и тот, как водится, в конце концов отвечает сам:

— Величайшая идея Шопенгауэра, товарищи, это мир как воля и представление. Это значит, что за видимым миром нет ничего объективного, никакой «вещи в себе», и чтобы заставить существовать это представление, чтобы сделать его реальным, необходима воля; огромная воля, которая и должна внушить это представление.

Жданов робко возражает:

— Иосиф, что значит — мир как представление? Всю жизнь ты велел нам утверждать, что это все измышления идеалистической буржуазной философии!

Сталин:

— Скажите, товарищ Жданов, каково главное свойство воли?

Жданов молчит, и Сталин отвечает сам:

— Свобода. Она может утверждать все, что хочет. Допустим. Но вопрос в другом: представлений о мире существует столько же, сколько людей на земле; это неизбежно создает хаос; как же упорядочить этот хаос? Ответ прост: навязав всем одно представление. И его можно навязать только волей, единственной огромной волей, которая превыше всех прочих проявлений воли. Это я и сделал, насколько мне позволили силы. И уверяю вас, под влиянием сильной воли люди в конце концов могут поверить во что угодно! Да, товарищи, во что угодно!

Сталин хохочет, и по его голосу понятно, как он счастлив.

Такая вот юмористическая сталинская философия. Вспомнив историю с куропатками, Сталин лукаво смотрит на своих соратников, особенно на толстенького Хрущева, у которого в этот момент ярко краснеют щеки, и говорит, что ему перестали верить, потому что его воля ослабела, так как всю ее он растратил на мечту, в которую поверил весь мир. Он вложил в нее все свои силы, пожертвовав собой ради человечества.

Можно, конечно, встать в позу педанта и воскликнуть, что писающийся старик Калинин никак не мог состоять в одном политбюро с Брежневым. Ведь Брежнев впервые познакомился со Сталиным в октябре 1952 года во время ХIХ съезда ВКП(б), где Сталин выступил со своей последней речью и не был переизбран Генеральным секретарем ЦК ВКП(б). Брежнев стал кандидатом в члены Президиума ЦК, когда молодые партийные функционеры фактически совершили переворот и за несколько месяцев до смерти отстранили от верховной власти слабого и больного Сталина. Калинин умер еще в июне 1946 года, а Жданов — в 1948 году.

Словно кукловод, Милан Кундера дирижирует своими героями-марионетками, чтобы те играли жизнь, словно в пьесе современного Шекспира. Думаю, эту небольшую книгу «Торжество незначительности» мне захочется перечитать, чтобы лучше понять мотивы и уточнить высказывания ее персонажей. В финале Рамон поясняет:

— Д'Ардело, я уже давно собирался вам кое-что сказать. О ценности незначительности. <…> Сейчас незначительность предстает передо мной совершенно в другом свете, в более ярком свете, так сказать разоблачительном. Незначительность, друг мой, это самая суть существования. Она с нами всегда и везде. Она даже там, где никто не желает ее видеть: в ужасах, в кровавой борьбе, в самых страшных несчастьях. Чтобы распознать ее в столь драматических условиях и назвать собственным именем, порой необходимо мужество. Но надо не только ее распознать, необходимо ее полюбить, эту незначительность, да, надо научиться ее любить. И здесь, в этом парке, с нами, посмотрите, друг мой, она предстает во всей своей очевидности, во всем своем простодушии, во всей своей красоте. Да-да, именно красоте…

Кажется, будто в книге Кундеры нет ничего особенного, вернее сказать, ничего значительного. Похоже, Кундера того и хотел: написать мини-роман, в котором нет значительных слов и идей. И рисунки, нарисованные автором к этой книге, тоже больше похожи на наивное детское творчество.

Ничто. Ничтожество. Невежество. Незначительность.

Милан Кундера. Торжество незначительности (La fête de l'insignifiance). / Перевод: Алла Смирнова. — М.: Азбука-Аттикус, Азбука, 2016. — 160 с. — Тираж 7000 — (Серия: Азбука-бестселлер) — Возрастные ограничения: 16+.